Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести
— В цепь... в цепь! — кричал он издали. — И окапываться... Без команды не стрелять!
«Уже окопались... и по кому стрелять?» — недоумевал Фурсов, однако привычно принялся углублять окоп. Он на себе испытал: окоп не просто яма. Окоп — крепость. Защитник и друг. Его уже спас от смерти окоп — там, на крепостном валу.
— Не стрелять! — почти над самым его ухом раздался строгий голос полковника, и Фурсов оторвался от работы и глянул туда, где были насыпь и тишина. Глянул и замер. Из-за железнодорожной насыпи волнами выкатывались фашистские автоматчики, шли прямо на них. Впереди шагал офицер в нарядном мундире, в белых перчатках. Солдаты первого ряда, уперев в животы железные приклады автоматов, непрерывно стреляли. Трескотни Фурсов не слышал. Он слушал команду полковника: «Без моей команды не стрелять!» — и все сильнее прижимал винтовку к плечу, обогревая указательным пальцем спусковой крючок.
Враги ближе, ближе. Владимир рассмотрел на мундире офицера ромбовидные черные петлицы и на них какие-то знаки. Самый раз сразить его пулей — офицера в белых перчатках. Но — «не стрелять». И он не стрелял. От напряжения звенело в голове, за левым ухом что-то щекотало. К тому же он внезапно ощутил противный, сладковатый запах духов. Фурсова начало мутить. От приступа рвоты спасла освобождающая волю команда — огонь!
Защелкали винтовочные выстрелы. Торопливые, бестолковые. Редко прицельные.
Фурсов целился спокойно, плавно нажимал на спусковой крючок, при выстреле не закрывал глаза. Делал так, как учили командиры. И видел: тот, кого он брал на мушку, словно споткнувшись, падал. И не поднимался.
Первым упал офицер в белых перчатках. Упал не сразу. Он крутнулся на месте, на своих длинных, обутых в щегольские сапоги ногах, вскинул правую руку со стеком, как бы призывая солдат перешагнуть через его труп и идти вперед, и, не сгибаясь, рухнул. Его место тотчас занял другой офицер. Не было, казалось, убитых и в первом ряду. Стоило кому-нибудь упасть, как его место занимал автоматчик из второго ряда, вскидывал автомат и начинал строчить. И строчил до тех пор, пока его не подрезала пуля. Все это походило на наваждение, взвинчивало нервы, ослабляло волю.
Где-то невдалеке басовито застучал станковый пулемет, о котором Владимир забыл. Пулеметчики били в упор, со знанием дела. Первый и второй ряды наступавших автоматчиков упали. А задние ряды показали спину и побежали, укрывшись за насыпью. Но кто-то, невидимый красноармейцам, остановил их и снова погнал вперед. Фашистские автоматчики поползли с насыпи смешанными рядами и так медленно, как будто кто-то толкал их, а они упирались.
В который раз полковник повторил: «Без моей команды не стрелять!» Но его не услышали или сделали вид, что не услышали. Все стреляли, стреляли, стреляли! Ждать никто не хотел. Слишком долго ждали! Пальба открылась такая, что фашистские автоматчики, как бы ударившись сослепу о невидимую огненную стену, теряя убитых и раненых, укрылись за спасительной насыпью. А красноармейцы все стреляли, стреляли...
— Прекратить огонь! — не своим голосом закричал полковник. — Безобразие! — Он шел вдоль рубежа, тыкал наганом в сторону насыпи и стыдил: — Безобразие... там же никого нету. Патроны беречь надо!
У полковника было недовольное лицо, и странно подрагивала на красной жилистой шее голова, но все чувствовали: полковник доволен. «Они чем-то походят друг на друга», — подумал Фурсов, имея в виду капитана и полковника. И спохватился: с тех пор, как начался бой, он не видел, не слышал капитана. Оторвался от земли, стал шарить глазами: «Где он? Где?» И вдруг увидел его позади своего окопа, распростертого в ложбинке. Владимир склонился над обожженным взрывом лицом, увидел угольно-черные глаза, странно блестевшие неподвижным и чистым стеклянным блеском.
— Капитан умирает! — хотел крикнуть Фурсов и не смог: перехватило горло.
— А ты, подсолнух, — внятно сказал капитан. — Рыжий... Будешь в Москве... сходи на Сретенку... скажи...
Глаза капитана стали вовсе стеклянными, и, испугавшись чего-то, Фурсов заплакал.
Будем их бить
Автоматчики не возобновляли атак. Пропали, как и не было их. Густо и устойчиво били минометы. Прильнув к стенкам окопов, бойцы отдыхали — кто как мог.
— Глядите! Глядите! — раздался чей-то крик.
Фурсов приподнялся. По изрытому минами полю бежала женщина. Пушистые русые волосы струились по ветру. Она крепко держала за руку мальчика лет пяти-шести в воскресном матросском костюмчике. На мальчике не было бескозырки, где-то потерял, и его русые кудряшки подпрыгивали в такт шагам. «Сын», — подумал Владимир и крикнул той молодой, красивой женщине, может быть, жене какого-то комиссара, а может быть, капитана, который умирал где-то тут:
— Куда вы? Там фашисты...
— Назад!!!
— Назад!.. — закричали, замахали винтовками красноармейцы.
Мальчик оглянулся. А женщина не оглянулась и еще шибче побежала, как сообразил Фурсов, к вокзалу. Но там, над вокзалом, кружили немецкие бомбардировщики. Там все громыхало, взрывалось, огненные вихри взлетали к солнцу. Очередная волна «юнкерсов» задела их своим хищным крылом. Земля загудела, заходила ходуном, занялась пламенем. И Владимир потерял женщину из виду. «Ей хочется поспеть к поезду, на вокзал, чтобы вырваться из этого ада, и она ничего не замечает вокруг», — пожалел он ее и рассердился на свое бессилие. Он лежал на дне окопчика, упрямо глядел в небо. Там появилась новая стая фашистских самолетов. Посыпались бомбы — косо, густо. Они упали где-то в стороне, и, чтобы увидеть куда, Фурсов приподнялся. Бомбили железную дорогу. Как запущенные пращой, далеко разлетались разорванные на куски рельсы, шпалы, щебенка.
Перед Фурсовым, на бруствере, стоял, заслоняя солнце, полковник. Синие галифе и новенькая гимнастерка были густо запачканы глиной. Он смотрел, как бомбы разрушали железную дорогу, которую ему было приказано удерживать до тех пор, пока последний поезд с детьми и женщинами не уйдет на Восток; смотрел, и от его чисто выбритого моложавого лица отливала кровь. Щеки ввалились и стали землисто-серыми, глаза потускнели. Таким его и запомнил Фурсов. «Юнкерсы», сделав свое дело, ушли на запад. Полковник повернулся к лежавшим в окопах красноармейцам, глухо сказал:
— Делать нам здесь больше нечего.
Его поняли — и красноармейцы, и Фурсов, но остались лежать в окопах.
— Встать! — приказал полковник. — Будем искать фашистов, будем их бить.
Встали все. Не поднялся капитан. Не очнулся, как ни старался Фурсов привести его в сознание. Он бережно приподнял капитана и понес на руках. Полковник ничего не сказал, и это обидело Фурсова: «Что им капитан? А для меня за эти несколько часов он стал роднее отца. И я все сделаю, чтобы капитан жил». Что капитан родом из Москвы, со Сретенки, Владимир теперь знал, но ему надо было узнать больше. Ему и в голову не приходило, что капитан мертв и его придется через минуту похоронить. Он нес, не чувствуя тяжести, не испытывая беспокойства за его судьбу. Все почему-то спешили, и вскоре он остался далеко позади, со своей ношей, со своими мыслями.
Он пересек разбомбленную железную дорогу и внизу, под насыпью, увидел и полковника, и красноармейцев. И еще он увидел разбитый телеграфный столб, жгуты проволоки с разбитыми изоляционными стаканами. Он спустился с насыпи и увидел клочки детской матроски. Поодаль лежала русоволосая женщина. «Она торопилась на вокзал, к поезду, чтобы эвакуироваться», — подумал Владимир, бессознательно прижимая к груди капитана.
Полковник велел похоронить женщину и то, что осталось от ее сына, и капитана с обуглившимися глазами в одной могиле. Под молодым дубком, что поднялся к солнцу у развилки проселочных дорог.
Когда все было кончено, Фурсов почувствовал, как он одинок. Тоскливым взглядом обвел он лица бойцов в надежде встретить знакомое. И увидел своих минбатарейцев: Ивана Виноградова, Митю Копина, Федора Гвоздева. «Нам надо быть вместе, так будет легче», — позвал их глазами Фурсов. «Само собой — легче», — кивнул ему Митя Копии, и еще крепче оперся на винтовку.
Представляю вас к медали «За отвагу»
Куда бы они ни пошли, куда бы ни сунулись, — по ним стреляли, их били, топтали, окружали, и надо было, сцепив зубы, пробиваться, пробиваться и пробиваться. Порой Фурсову казалось, что они движутся по тысячеверстному замкнутому кругу. Но это только казалось. И хотя они утратили человеческий вид, в каждом из них жил, действовал, боролся человек. Они верили... нет, они знали: вот-вот наши придут к ним, попавшим в беду, и вместе они сметут, растопчут, изничтожат фашистов, и все станет, как было. Эта вера бросала их в контратаки, помогала прорывать огненное кольцо, придавала силы мириться с утратами. Порой Владимиру чудилось, что те, кто убит и ранен, когда все кончится, воскреснут и излечатся от ран, и все станет, как было.
